Традиционная живопись и новое искусство
СТАТТЯ
Традиционная живопись и новое искусство
Е. З.: – Несколько дней тому назад я заказала книгу «Татьяна Яблонская. Дневники, воспоминания, размышления»». Сегодня она пришла. День ее доставки неожиданно совпал с днем интервью. Не то, чтобы я подгадала, нет. Но думаю, что такая небольшая символичность нам сослужит пользу.
Эльмира, можно, я сразу задам вопрос, который меня давно интересовал? – Как так вообще случилось, что акварель вытеснила масло (лично в Вашем опыте)?
Э. Ш.: – Вообще-то говоря, я художник-живописец с высшим образованием.
(А классическое живописное образование изучает масляную технику как базовую). Но скажу вот что: в классическом академическом образовании писать акварелью учат в школах до 8-го класса, потом начинается масло. Плюс акварель относится к ряду графических техник, хотя я считаю, что это условное разделение, потому что живопись – это ведь речь не столько о материале, сколько о тепло-холодных цветовых отношениях.
С течением времени я вернулась к данной технике.
Е. З.: – Когда?
Э. Ш.: – Где-то… Через пару лет после окончания художественной академии.
Е. З.: – Как это случилось? Масло и акварель – две совершенно полярные техники!
Э.Ш.: – Акварель – это про скорость и мобильность: она быстрее, легче, ее легко брать с собой. Скорость вообще очень важна, когда тебе нужно не упустить идею, быстро зафиксировать увиденное впечатление. Также меня привлекает свежесть и прозрачность техники. И с форматом легче – бумагу проще транспортировать носить чем холст. Чтобы создать картину, информацию о каком-то впечатлении достаточно иметь в очень небольшом размере. Масло в этом отношении громоздко.
Но все же, поскольку я заканчивала кафедру мастерскую монументальной живописи, у меня долго оставалось ощущение, что картина должна быть внушительных размеров, дабы впечатлять зрителя. Отмечу, что мне всегда нравилось стоять в музее перед большим форматом, это завораживает.
Для меня картина – это крупное основательное произведение. Поэтому я придумала для себя такой творческий ход: решила воспроизводить свои же краткосрочные маленькие акварельные этюды маслом на крупных форматах. Это фиксирует чистую, свежую ауру этюда, делает более видимыми и выразительными акварельные эффекты (сильную привлекательную сторону этюдов), но вместе с этим делает из него монументальное произведение маслом на холсте.
Е. З.: – В графике художники часто работают с небольшими размерами. Однако то, что они делают, не менее внушительно, чем полотно в том смысле, о котором Вы говорите. Меня, к примеру, подчас впечатляли до невозможного те же символические миниатюры Олега Денисенка. Т.е. не всегда же дело в формате!
Э. Ш.: – Тут можно долго дискутировать. Миниатюра (графика) выросла из книги, и в этом есть прикладное значение графики. Но как бы не была шикарна композиция графической миниатюры, масштабы живописного полотна как минимум захватывают своим размером. И вообще, в визуальном искусстве важен размер. Он всегда играет роль.
Е. З.: – Кстати, на эту тему есть хорошая переписка Кандинского с Шёнбергом, где Василий Васильевич убеждал Арнольда (по нашему Францовича) в том, что… что размер имеет значение. Ведь Шёнберг увлекался живописью, причем всерьез. Даже высылал Кандинскому пару своих работ для критики.
Э. Ш.: – Да-да, было такое.
Ну и вообще, нужно сказать, что работа над картиной – это длительный труд во времени. Тут нужно долго и щепетильно думать, в отличии от акварели. В этюдах не довлеет продуманность, остается чистое впечатление.
К тому же, меня всегда привлекали картины-обманки. Увлекало имитировать техники так, чтобы картина могла производить первое впечатление, отличное от последующих. В этом смысле меня, как искушенного зрителя, всегда увлекает старинная живопись, Например голландская. Она меня просто поражает. Ведь смотришь и до сих пор не можешь до конца постичь – как именно это сделано? Хотя – нас же учили тому, что такое эта живопись, как она построена, как закрепляются лессировки…
Е. З.: – О, на счет лессировки у меня был смешной и вместе с тем прекрасный опыт. Когда я начинала учится, изначально не была знакома с этой техникой, пока нам ее не показали в школе. Рассматривая репродукции в альбоме, я думала, что это так художник оттенки подбирает – в один приём! И самое смешное, что я так и копировала! … подбирая все мелкие детали отдельным тоном!
Э. Ш.: – В какой-то мере все так и есть. Многообразие тонов и рождает живопись. Но мне кажется, что старинные традиции и технологии живописи уже утеряны. В течении веков развития и трансформации живописи как таковой появилось и исчезло множество подходов и техник изображения. Материалы и технологии изготовления красок изменились.
Е. З.: – Помните в фильме «Москва слезам не верит» сцену, в которой отец дочери Екатерины всех сидящих за столом уверял в том, что телевидение вытеснит театр, и будет только одно телевидение и больше ничего. Прошло ведь сколько лет, а люди до сих пор ходят в театр, филармонию и пишут в технике академической живописи. Может, не стоит так быстро лишать классику места на мировой, так называемой арт-арене?
Э. Ш.: – В каком смысле классику?
Е. З.: – Имею ввиду старинные техники, каноны…
Э. Ш.: – Ну, дело в том, что техника всегда эволюционирует. Она не может стоять на месте. Колыбелью классической живописи следует считать эпоху Возрождения, а затем она просто развивалась – маньеризм, импрессионизм, постимпрессионизм и, в конце концов, авангард – «старое» было отброшено. А Советский Союз стал родоначальником соцреализма, язык которого технически, на мой взгляд, близок, скорее, к импрессионизму, чем к Возрождению. Он другой, потому как импрессионисты уже нарушили базовые точки опоры классической традиции живописи. Получается, Киевская школа живописи в НАОМА является наследницей соцреализма во многом, и в ней практически отсутствует старинная традиция.
Е. З.: – Да, я более чем уверена в том, что живопись уже не будет никогда такой, как прежде.
Э. Ш.: – Именно. Все было уже нарушено: постепенность нанесения краски на холст, последовательность смешения цвета, техника…
Е. З.: – Мне думается, тут нужно отметить один очень важный момент. До времени воцарения соцреализма развитие живописи шло чисто технически (в большей степени, хотя и в 1917-м уже был создан реди-мейд). А вот начиная уже с 80х-90х и до сегодня, живопись претерпевает и концептуальные, и фактурные изменения. Мне кажется, она истощается. Часто в полотно внедряется техника коллажа, добавляется другой материал – ткани, марли – что угодно, только не цвет; часто играют толстые сгустки краски, главенствует бесформенность и беспредметность… И теперь очень важный вопрос стоит на повестке дня – а будет ли живопись жить как таковая?
Э. Ш.: – Я думаю, что все технические возможности живописи как языка старинной традиции исчерпаны на сегодняшний день. Другой вопрос: нужны ли эти традиции как средство выражения сегодня, или все-таки это лишь движение по инерции, дань традиции? сейчас? Живопись маслом, и тем более – акварелью сама по себе хрупкая – это не долговечные материалы.
Е. З.: – Современная живопись часто поддается критике именно из-за вот этого самого слома традиций. Да, ее всегда критиковали. Особенно начиная с «Салонов» Д. Дидро. А то, что порицалось в прошлом, сегодня имеет другой вес. В свою очередь, современное искусство, в числе которого и живопись, сегодня закономерно обругано для нашего времени. А что с ним будут делать потомки?… Возможно, они оформят для него какие-то новые каноны? Мне думается, что современность – это период, на который можно сказать так: «все перемелется – мука будет»…
Э. Ш.: – Так или иначе, но искусство продолжает развиваться, претерпевая трудности– большие или меньшие. Как и сам человек. Как-то Б. Гройса спросили на предмет того, считать ли современную живопись анахронизмом или нет. Он сказал, что большое количество товарооборота на мировых аукционах по сей день делает картина, тут задействован аспект понятной материальности. В отличии от тех же перформансов и инсталляций, картину всегда можно монетизировать. Думаю, поэтому живопись обречена жить дальше.
Е. З.: – Личный опыт подсказывает мне, что я никогда не могу сказать, сколько стоит мое творчество. Мне, например, всегда сложно установить цифру за подобный труд.
Э. Ш.: – Да, конечно. Но существует некая сумма, которая позволяет продолжать художнику после продажи достойно существовать, а главное, продолжать свою практику иметь возможность заниматься своим делом искренне.
Е. З.: – Сейчас мы говорим об искусстве как о товаре. Мне думается, что такой подход в каком-то смысле убивает само искусство, саму суть. Сложно принять то, что служение чему-то высшему сродни товару.
Э. Ш.: -Уверена, клише «художник должен быть голодный»– это пережиток советского времени и системы. Его нет на Западе. Обучаясь в Академии и вращаясь в среде художников старой закалки, постоянно сталкивалась с тем негласным утверждением, что продавать свои работы – постыдное дело. Оно даже насаждалось. Я считаю, это вредный и лицемерный стереотип. Нам же долго прививали со времен существования советских фондов убеждение, что вообще неприлично продавать, как мы уже сказали. Был же госзаказ, который художник делал, а для него выдавали практически бесплатно все необходимые материалы – краски, холсты, мастерская, возможность дальше производить. Летом – резиденции по типу Седнева.
Е. З.: – Ну резиденции тогда, и резиденции сегодня – разные вещи. Хотя бы в том, что сегодня за участие в них ты должен иногда платить.
Э. Ш.: – Я считаю, что это неправильно.
Е. З.: – Например, проводимые компанией «Art Business Academy / global postgraduate institute» выезды. Участники резиденции оплачивают себе все сами: печать каталогов, документов, проезд, питание, руководителей – все платно.
Вообще, механика такая, что каждый художник должен пройти определённую качественную экспертизу, чтобы туда попасть. Кроме того, художник получает сертификат, диплом или еще какой-либо документ, подтверждающий уровень профессионализма.
Э. Ш.: – Это даже не обсуждается (улыбается). Но если Вы спросите меня на предмет, взяла бы ли я участие в платной арт-резиденции, или выставке, мой ответ НЕТ. Потому что это нарушение выстроенной ныне системы арт-бизнеса в мире. У галерей, институций и частных инициатив есть система взаимо заинтересованности с художником. Тебя выбирают для участия исключительно потому, что ты известный или подающий надежды художник, создающий годный на арт-рынке продукт. Арт-институция заинтересована в развитии искусства, в приобретении и дальнейшей реализации арт-продукта, произведенного тобой. Практически, это и есть то самое трудоустройство художника в наши дни. А если сам художник платит – то получается, что за деньги может взять участие и выставиться любой, кто больше заплатит, и галерея уже гораздо меньше мотивированна продавать арт-продукт, ибо берет деньги и с художника, и с клиента в таком случае?
Понимаете, система такова: я после окончания резиденции оставляю там свои работы (если спонсоры – частные компании), а работа – это товар, деньги. А если художник сам платит, то по логике он не должен ничего оставлять. Но тогда какой смысл участия в такой резиденции? Разве что в том, что тогда ты свободен в выражении… Но есть еще идеологический нюанс. Если ты соглашаешься принять участие в какой-то программе (например, грантовые программы с либеральными или еще с какими-либо идеями), ты априори согласен с выбранной политикой. Значит, ты готов стать одним из популяризаторов этой идеи.
Е. З.: – Но для художника «смерти подобно» быть зажатым в чьи-то идейные рамки. Это дискомфорт.
Э. Ш.: – Да, конечно. Но искусство само по себе всегда так многозначительно, что в любой теме всегда есть определенная зона, в которой ты можешь делать высказывания. На что я всегда и надеюсь.
Е. З.: – В каком смысле?
Э. Ш.: – Надеюсь на множественные трактовки. Потому что если примитивно захватить только одну сферу, то произведение останется – однобоким, прямым. Возьмите любое «вечное искусство», к примеру «Ночной дозор» Рембрандта – вещь, заказанная, по-сути, спонсорами, , но до сих пор не ясно – какой посыл заложил Рембрандт, и что он хотел сказать своим произведением. Загадки великих творцов привлекают новых и новых исследователей и не устают порождать новые трактовки смыслов.
Е. З.: – Произведение сумасшедшее. Оно вызывает буквально дрожь, осознаёшь ты это или нет.
Э. Ш.: – Мне думается, что в идеале так и должно быть.
Е. З.: – Вызывать дрожь?
Э. Ш.: – Да. При этом, каждый читающий его должен понимать что-то свое, личное.
Е. З.: – У М. Мамардашвили есть вступительная статья к произведению М. Пруста «Заметки об искусстве и литературной критике», где он говорит о том, что произведение – это способ осмысления бытия, текст, в котором происходят в процессе чтения этапы становления себя. Т.е., бытие через искусство трансформируется и попадает к нам в сознание лишь при условии прочтения его именно как становления себя. Тут чтение – процесс развития, направленный на эволюцию. И тут, возможно, дрожь и возникает, когда сознание при этом чтиве может выйти за пределы привычного и оказаться в осознании полученной информации…
Э. Ш.: – Да, я люблю Мамардашвили. Перечитываю его примерно раз в году.
Е. З.: – Ну так что на счет дрожи? Возвращаясь к современной живописи (я не говорю сейчас обо всех произведениях и художниках), да и к контемпорари искусству вообще, я бы не сказала, что у меня возникает дрожь при виде тех же консервированных акул, или при живописи наших Тистола, Гнилицкого, Савадова – что это вообще такое?
Э. Ш.: – Нет, ну есть все же несколько имен. Мне кажется, что процессы позитивные есть так или иначе.
Е. З.: – Процесс есть, но а где же становление себя как личности по средствам подобных произведений? Например, у меня если и вызывает все «это» дрожь, то скорее с чувством отвращения, словно кошки дерут по душе. Пришел на ум «Черный квадрат» Малевича. Те же ощущения вызывает.
Э. Ш.: – Думаю, тут все зависит от того, что заложено в нас самих, и включается так же предыдущий опыт зрителя, его насмотренность и знания в сфере искусства. Все существующие знания уже стали нами. И вот мне кажется, что восприятие нового в большей степени зависит от жонглирования старым. Т.е. имеется ввиду то, на сколько сильно «старое» в тебе выстреливает, а оно в любом случаи выстреливает. Тот же Малевич говорил, что для того, что бы быть открытым и свежим к восприятию, нужно отбросить все. И его «Черный квадрат» – знак нового солнца. Была такая футуристическая опера «Победа над Солнцем» как символ того, что старое отброшено.
Е. З.: – Ну эта тема для мира искусства довольно щепетильна. «Черный квадрат» породил множество концепций, одна из которых гласит то, что сам квадрат есть не что иное, как символ сворачивания жизни. Жизнь – это дуальность, противоположности. Как вы говорили живопись – это отношения тепло-холодности, это отношение цвета. По данной логике, какая жизнь может быть в «Черном квадрате»? В нем нет ни предмета, ни объекта, ни композиции, ни фактуры, ни цвета! И потом, Солнце – источник энергии, как и прошлое – источник опыта, это наш свет во тьме. Как можно отказаться от фундамента? В общем, Малевич – личность неоднозначная.
Э. Ш.: – Дело в том, что рамки искусства значительно расширились в ХХ веке. Это все уже даже не столько искусство, сколько визуальная художественная культура.
Е. З.: – Именно.
Э. Ш.: – Да, и мы можем спокойно об этом говорить.
Е. З.: – Говорить можем, а дрожи нет.
Э. Ш.: – Ну как сказать. Я не ставлю знак равенства между мастерством и произведением. Важна мысль.
Е. З.: – Придумать можно все, что угодно.
Э. Ш.: – Придуманное должно рассматриваться также в контексте времени и обстоятельств возникновения и быть узнано зрителем. Я понимаю, о чем идет речь. Вы затрагиваете совсем другое – сакральный момент искусства. Но для меня все-таки логика превыше, и религиозного, мистического мышления у меня меньше.
Е. З.: – Однако Вы заканчивали мастерскую сакрального искусства профессора М.А. Стороженко.
Э. Ш.: – Да, было дело. Важно узнать то, что существуют совершенно определённые методики и принципы воздействия на зрителя. Им можно обучиться. Я так же принимаю и не отрицаю чувственный аспект, когда как бы в живописи все светится «изнутри». В живописи много чувственного. Но снова же, это все не только мистика и талант, а во многом и техническое мастерство.
Е. З.: – Давление либо чувственного, либо интеллектуального в искусстве – это похоже на крайности. Вспомним только безумное количество произведённых концепций последователями Кошута. Не наелся ли мир этой пусты, отсутствия формы и свечения?
Э. Ш.: – Наелся. Но с другой стороны, искусство всегда стремилось быть сложным и умным, чтобы отбросить случайных людей. В ХХ веке искусство стало очень элитарным.
Е. З.: – Вспоминается Хосе Ортега-и-Гассет…
Э. Ш.: – да, дегуманизация искусства…
Э. Ш.: – …Кстати, о Яблонской. Она же вела монументальную мастерскую, и школа профессора Стороженко является наследницей школы Яблонской по монументальной линии…
Е. З.: – … Она потрясающая…